На первую страницу   СКАЗЫ - Содержание   Объяснение отдельных слов, понятий и выражений, встречающихся в сказах
  ТАЮТКИНО ЗЕРКАЛЬЦЕ.  
     Был еще на руднике такой случай.
     В  одном  забое пошла руда со шлифом. Отобьют кусок, а у него, глядишь,
какой-нибудь  уголышек  гладехонек.  Как  зеркало  блестит, глядись в него -
кому любо.
     Ну,  рудобоям  не  до  забавы. Всяк от стариков слыхал, что это примета
вовсе худая.
     -  Пойдет  такое  -  берегись!  Это  Хозяйка  горы зеркало расколотила.
Сердится. Без обвалу дело не пройдет.
     Люди,  понятно,  и  сторожатся,  кто  как  может,  а начальство в перву
голову. Рудничный смотритель как услышал про эту штуку, сразу в ту сторону и
ходить перестал, а своему подручному надзирателю наказывает:
     -  Распорядись  подпереть  проход двойным перекладом из лежаков да вели
очистить до надежного потолка забой. Тогда сам погляжу.
     Надзирателем  на  ту  пору  пришелся  Ераско  Поспешай. Егозливый такой
старичонко.  На  глазах у начальства всегда рысью бегал. Чуть ему скажут, со
всех ног кинется и бестолку народ полошит, как на пожар.
     -  Поспешай,  робятушки,  поспешай! Руднично дело тихого ходу не любит.
Одна  нога  здесь,  другая  нога - там. За суматошливость-то его Поспешаем и
прозвали.  Только  в этом деле и у Поспешая ноги заболели. В глазах свету не
стало, норовит чужими поглядеть. Подзывает бергала-плотника, да и говорит:
     -   Сбегай-ко,  Иван,  огляди  хорошенько  да  смекни,  сколько  бревен
подтаскивать,  и  начинайте благословясь. Руднично дело, сам знаешь, мешкоты
не  любит,  а  у  меня,  как  на  грех,  в боку колотье поднялось и поясница
отнялась.  Еле живой стою. К погоде, видно. Так вы уж без меня постарайтесь!
Чтоб завтра к вечеру готово было!
     Бергалу  податься  некуда  -  пошел,  а тоже не торопится. Сколь ведь в
руднике  ни  тошно,  а в могилу до своего часу все же никому неохота. Ераско
даже пригрозил:
     - Поспешай, братец, поспешай! Не оглядывайся! Ленивых-то, сам знаешь, у
нас хорошо на пожарной бодрят. Видал, поди?
     Он  -  этот  Ераско  Поспешай  -  лисьей  повадки  человечишко. Говорил
сладенько, а на деле самый зловредный был. Никто больше его народу под плети
не подводил. Боялись его.
     На  другой  день  к  вечеру  поставили  переклады.  Крепь надежная, что
говорить,  только  ведь  гора!  Бревном  не  удержишь, коли она осадку дает.
Жамкнет, так стояки-бревна, как лучинки, хрустнут, и лежакам не вытерпеть: в
блин их сдавит. Бывалое дело.
     Ераско Поспешай все же осмелел маленько. Хоть пристанывает и на колотье
в  боку  жалуется,  а  у перекладов ходит и забой оглядел.. Видит - дело тут
прямо  смертное,  плетями  в  тот  забой  не  всякого загонишь. Вот Ераско и
перебирает про себя, кого бы на это дело нарядить.
     Под  рукой  у  Ераска  много народу ходило, только смирнее Гани Зари не
было. На диво безответный мужик выдался. То ли его смолоду заколотили, то ли
такой  уродился,  -  никогда  поперек слова не молвит. А как у него семейная
беда  приключилась,  он  и  вовсе слова потерял. У Гани, видишь, жена зимним
делом  на  пруду  рубахи  полоскала,  да и соскользнула под лед. Вытащить ее
вытащили  и  отводились,  да,  видно,  застудились и к весне свечкой стаяла.
Оставила  Гане  сына да дочку. Как говорится, красных деток на черное житье.
Сынишко   не  зажился  на  свете,  вскорости  за  матерью  в  землю  ушел, а
девчоночка  ничего, - востроглазенькая да здоровенькая, Таюткой звали. Годов
четырех  она  от  матери  осталась, а в своей ровне уж на примете была, - на
всякие  игры  первая  выдумщица.  Не раз и доставалось ей за это. Поссорятся
девчонки на игре, разревутся, да и бегут к матерям жаловаться.
     - Это все Тайка Заря придумала!
     Матери, известно, своих всегда пожалеют да приголубят, а Таютке грозят:
     - Ах она, вострошарая! Поймаем вот ее да вицей! Еще отцу скажем! Узнает
тогда, в котором месте заря с зарей сходится. Узнает!
     Таютка,  понятно,  отца  не  боялась.  Чуяла, поди-ко, что она ему, как
порошинка  в  глазу,  -  только об ней и думал. Придет с рудника домой, одна
ему  услада - на забавницу свою полюбоваться да послушать, как она лепечет о
том,  о  другом. А у Таютки повадки не было, чтобы на обиды свои жаловаться,
о веселом больше помнила.
     Ганя  с  покойной  женой дружно жил, жениться второй раз ему неохота, а
надо.  Без женщины в доме с малым ребенком, конечно, трудно. Иной раз Ганя и
надумает- беспременно женюсь, а как послушает Таютку, так и мысли врозь.
     -  Вот  она у меня какая забавуха растет, а мачеха придет - все веселье
погасит.
     Так  без  жены  и маялся. Хлеб стряпать соседям отдавал и варево, какое
случалось,  в  тех  же печах ставили. Пойдет на работу, непременно соседским
старухам накажет:
     - Доглядите вы, сделайте милость, за моей-то.
     Те понятно:
     - Ладно, ладно. Не беспокойся!
     Уйдет на рудник, а они и не подумают. У всякой ведь дела хоть отбавляй.
За  своими внучатами доглядеть не успевают, про чужую и подавно не вспомнят.
Хуже   всего   зимой   приходилось.   Избушка,  видишь,  худенькая,  теплуху
подтапливать  надо. Не малой же девчонке это дело доверить. Старухи во-время
не  заглянут.  Таютка  и мерзнет до вечера, пока отец с рудника не придет да
печь не натопит. Вот Ганя и придумал:
     -  Стану  брать Таютку с собой. В шахте у нас тепло. И на глазах будет.
Хоть сухой кусок, да вовремя съест.
     Так  и  стал  делать.  А  чтобы  от  начальства  привязки не было, что,
дескать,  женскому  полу  в шахту спускаться нельзя, он стал обряжать Таютку
парнишком.  Наденет  на  нее  братнюю одежонку, да и ведет с собой. Рудобои,
которые  по  суседству  жили,  знали,  понятно,  что  у  Гани не парнишко, а
девчонка,  да  им- то что. Видят, - по горькой нужде мужик с собой ребенка в
рудник,  таскает,  жалеют  его  и  Таютку  позабавить  стараются.  Известно,
ребенок!  Всякому  охота,  чтоб  ему  повеселее  было.  Берегут  ее в шахте,
потешают,  кто  как  умеет.  То  на  порожней  тачке  подвезут,  то камешков
узорчатых  подкинут.  Кто  опять  ухватит на руки, подымет выше головы, да и
наговаривает:
     -  Ну-ко, снизу погляжу, сколь Натал Гаврилыч руды себе в нос набил. Не
пора ли каелкой выворачивать?
     Подшучивали,  значит.  И прозвище ей дали - Натал Гаврилыч. Как увидят,
сейчас разговор:
     - А, Натал Гаврилыч!
     - Как житьишком, Натал Гаврилыч?
     -  Отцу пособлять пришел, Натал Гаврилыч? Дело, друг, дело. Давно пора,
а то где же ему одному управиться.
     Не  каждый,  конечно,  раз  таскал  Ганя  Таютку  с  собой,  а все-таки
частенько.  Она  и  сама  к тому привыкла, чуть не всех рудобоев, с которыми
отцу  приходилось  близко  стоять,  знала.  Вот  на  этого-то  Ганю Ераско и
нацелился. С вечера говорит ему ласковенько:
     -  Ты,  Ганя,  утре  ступай-ко  к новым перекладам. Очисти там забой до
надежного потолка!
     Ганя  и тут отговариваться не стал, а как пошел домой, заподумывал, что
с Таюткой будет, коли гора его не пощадит.
     Пришел  домой,  - у Таютки нос от реву припух, ручонки расцарапаны, под
глазом  синяк  и  платьишко  все порвано. Кто-то, видно, пообидел. Про обиду
свою Таютка все-таки сказывать не стала, а только сразу запросилась:
     - Возьми меня, тятя, завтра на рудник с собой. У Гани руки задрожали, а
сам подумал:
     "Верно,  не  лучше  ли  ее с собой взять. Какое ее житье, коли живым не
выйду!" Прибрал он свою девчушку, сходил к соседям за похлебкой, поужинал, и
Таютка сейчас же свернулась на скамеечке, а сама наказывает:
     - Тятя, смотри, не забудь меня разбудить! С тобой пойду.
     Уснула  Таютка,  а  отцу,  конечно, не до этого. До свету просидел, всю
свою жизнь в голове перевел, в конце концов решил:
     - Возьму! Коли погибнуть доведется, так вместе.
     Утром разбудил Таютку, обрядил ее по обычаю парнишком, поели маленько и
пошли  на  рудник. Только видит Таютка, что-то не так: знакомые дяденьки как
незнакомые стали. На кого она поглядит, тот и глаза отведет, будто не видит.
И  Натал  Гаврилычем  никто  ее  не  зовет. Как осердились все. Один рудобой
заворчал на Ганю:
     - Ты бы, Гаврило, этого не выдумывал - ребенка с собой таскать. Неровен
час, - какой случай выйдет.
     Потом  парень-одиночка  подошел. Сам сбычился, в землю глядит и говорит
тихонько:
     -  Давай, дядя Гаврило, поменяемся. Ты с Таюткой на мое место ступай, а
я на твое.
     Тут другие зашумели:
     -  Чего  там!  По  жеребьевке  надо!  Давай  Поспешая! Пущай жеребьевку
делает, коли такое дело!
     Только  Поспешая  нет и нет. Рассылка от него прибежал: велел, дескать,
спускаться,  его  не дожидаючись. Хворь приключилась, с постели подняться не
может.
     Хотели  без Поспешая жеребьевку провести, да один старичок ввязался. Он
-  этот  старичонко  -  на доброй славе ходил. Бывальцем считали и всегда по
отчеству  звали, только как он низенького росту был, так маленько с шуткой -
Полукарпыч.
     Этот Полукарпыч мысли и повернул.
     -  Постойте-ко,  - говорит, - постойте! Что зря горячиться! Может, Ганя
умнее  нашего  придумал.  Хозяйка  горы  наверняка  его с дитей-то помилует.
Податная  на  это,  -  будьте  покойны!  Гляди,  еще девчонку к себе в гости
сводит.
     Помяните мое слово.
     Этим  разговором  Полукарпыч  и погасил у людей стыд. Всяк подумал: "на
что  лучше,  коли без меня обойдется", и стали поскорее расходиться по своим
местам.
     Таютка  не  поняла, конечно, о чем спор был, а про Хозяйку приметила. И
то  ей  диво, что в шахте все по-другому стало. Раньше, случалось, всегда на
людях  была,  кругом  огоньки  мелькали,  и  людей видно. Кто руду бьет, кто
нагребает, кто на тачках возит. А на этот раз все куда-то разошлись, а они с
отцом по пустому месту вдвоем шагают, да еще Полукарпыч увязался за ними же.
- Мне, - говорит, - в той же стороне работа, провожу до места.
     Шли-шли, Таютке тоскливо стало, она и давай спрашивать отца:
     - Тятя, мы куда пошли? К Хозяйке в гости?
     Гаврило вздохнул и говорит:
     - Как придется. Может, и попадем.
     Таютка опять:
     - Она далеко живет?
     Гаврило,  конечно,  молчит,  не  знает,  что  сказать,  а  Полукарпыч и
говорит:
     - В горе-то у ней во всяком месте дверки есть, да только нам не видно.
     -  А  она сердитая? - спрашивает опять Таютка, а Полукарпыч и давай тут
насказывать  про  Хозяйку,  ровно  он ей родня либо свойственник. И такая, и
сякая,  немазаная-сухая.  Платье  зеленое,  коса черная, в одной руке каелка
махонькая,  в другой цветок. И горит этот цветок, как хорошая охапка смолья,
а дыму нет. Кто Хозяйке поглянется, тому она этот цветок и отдаст, а у самой
сейчас же в руке другой появится.
     Таютке это любопытно. Она и говорит:
     - Вот бы мне такой цветочек!
     Старичонко и на это согласен:
     - А что ты думаешь? Может, и отдаст, коли пугаться да реветь не будешь.
Очень даже просто.
     Так  и заговорил ребенка. Таютка только о том и думает, как бы поскорее
Хозяйку поглядеть да цветочек получить. Говорит старику-то:
     - Дедо, я ни за что, ну вот, ни за что не испугаюсь и реветь не буду.
     Вот  пришли  к  новым  перекладам.  Верно, крепь надежная поставлена, и
смолье  тут  наготовлено.  Ганя со стариком занялись смолье разжигать. Дело,
видишь,  такое  -  осветиться хорошенько надо, одних блендочек мало, а огонь
развести в таком месте тоже без оглядки нельзя.
     Пока  они  тут  место  подходящее  для  огнища  устроили  да с разжогом
возились,  Таютка  стоит  да  оглядывает  кругом,  нет ли тут дверки, чтоб к
Хозяйке горы в гости пойти.
     Глазенки,  известно,  молодые, вострые. Таютка и углядела ими - в одном
месте,  невысоко  от земли, вроде ямки кругленькой, а в ямке что-то блестит.
Таютка,  не  того  слова, подобралась к тому месту, да и поглядела в ямку, а
ничего нет. Тогда она давай пальчишком щупать.
     Чует  -  гладко,  а края отстают, как старая замазка. Таютка и давай то
место  расколупывать,  дескать,  пошире  ямку  сделаю. Живо очистила место с
банное окошечко да тут и заревела во всю голову:
     - Тятя, дедо! Большой парень из горы царапается!
     Гаврило  со  стариком подбежали, видят - как зеркало в породу вдавлено,
шатром глядит и до того человека большим кажет, что и признать нельзя.
     Сперва-то  они  и  сами  испугались,  потом  поняли,  и старик стал над
Таюткой подсмеиваться:
     -  Наш  Натал  Гаврилыч себя не признал! Гляди-ко, - я нисколь не боюсь
того вон старика, даром что он такой большой. Что хошь заставлю его сделать.
Потяну за нос - он себя потянет, дерну за бороду - он тоже. Гляди: я высунул
язык, и он свой ротище раззявил и язык выкатил! Как бревно!
     Таютка  поглядела  из-за дедушкина плеча. Точно - это он и есть, только
сильно  большой.  Забавно  ей показалось, как дедушка дразнится. Сама вперед
высунулась и тоже давай всяки штуки строить.
     Скоро  ей  охота стала на свои ноги посмотреть, пониже, значит, зеркало
спустить.   Она   и   начала  с  нижнего  конца  руду  отколупывать.  Отец с
Полукарпычем  глядят  -  руда под таюткиными ручонками так книзу и поползла,
мелкими  камешками  под  ноги  сыплется.  Испугались:  думали  - обвал. Ганя
подхватил Таютку на руки, отбежал подальше, да и говорит:
     -  Посиди  тут.  Мы  с  дедушкой место очистим. Тогда тебя позовем. Без
зову, смотри, не ходи - осержусь!
     Таютке  горько  показалось,  что  не  дали перед зеркалом позабавиться.
Накуксилась  маленько,  губенки  надула,  а не заревела. Знала, поди-ко, что
большим  на  работе мешать нельзя. Сидит, нахохлилась да от скуки перебирает
камешки,  какие под руку пришлись. Тут и попался ей один занятный. Величиной
с  ладошку.  Исподка  у  него  руда-рудой, а повернешь - там вроде маленькой
чашечки,  либо  блюдца. Гладко-гладко выкатано и блестит, а на закрайках как
листочки прилипли. А пуще того занятно, что из этой чашечки на Таютку тот же
большой парень глядит. Таютка и занялась этой игрушкой.
     А   тем   временем  отец  со  стариком  в  забое  старались.  Сперва-то
сторожились,  а  потом  на-машок  у  них  работа  пошла.  Подведут каелки от
гладкого  места,  да  и  отворачивают  породу, а она сыплется мелким куском.
Верхушка  только  потруднее  пришлась...  Высоко, да и боязно, как бы порода
большими  кусками  не  посыпалась.  Старик  велел  Гане у забоя стоять, чтоб
Таютка  на  ту  пору  не подошла, а сам взмостился на чурбаках и живой рукой
верх  очистил. И вышло у них в забое, как большая чаша внаклон поставлена, а
кругом порода узором легла и до того крепкая, что каелка ее не берет.
     Старик,  для верности, и по самой чаше не раз каелкой стукал. Сперва по
низу   да  с  оглядкой,  а  потом  начал  базгать  со  всего  плеча  да  еще
приговаривает:
     - Дай-ка хвачу по носу старика - пусть на меня не замахивается!
     Хлестал-хлестал,  чаша  гудит,  как  литая медь, а от каелки даже малой
чатинки  не  остается.  Тут оба уверились - крепко. Побежал отец за Таюткой.
Она пришла, поглядела и говорит:
     -  У  меня  такое  есть!  - и показывает свой камешок. Большие видят, -
верно,  на  камешке  чаша и весь ободок из точки в точку. Ну, все как есть -
только маленькое. Старик тут и говорит:
     -  Это,  Таютка,  тебе  Хозяйка  горы,  может, на забаву, а может, и на
счастье дала.
     - Нет, дедо, я сама нашла.
     Гаврило тоже посомневался:
     - Мало ли какой случай бывает.
     На  спор  у  них  дело пошло. Стали в том месте, где Таютка сидела, все
камешки перебирать. Даже сходства не обозначилось. Тогда старик и говорит:
     -  Вот  видите,  какой камешок! Другого такого в жизнь не найти! Береги
его, Таютка, и никому не показывай, а то узнает начальство - отберут.
     Таютка от таких слов голосом закричала:
     - Не отдам! Никому не отдам!
     А сама поскорее камешок за пазуху и ручонкой прижала, - дескать, так-то
надежнее. К вечеру по руднику слух прошел:
     -  Обошлось  у  Гани  по-хорошему.  Вдвоем с Полукарпычем они гору руды
набили  да  еще  зеркало  вырыли.  Цельное,  без  единой  чатинки,  и ободок
узорчатый.
     Всякому,  конечно,  любопытно.  Как к подъему объявили, народ и кинулся
сперва  поглядеть. Прибежали, видят - верно, над забоем зеркало наклонилось,
и кругом из породы явственно рама обозначилась, как руками высечена. Зеркало
не  доской,  а  чашей:  в  середине  поглубже,  а по краям на-нет сошло. Кто
поближе  подойдет,  тот  и шарахнется сперва, а потом засмеется. Зеркало-то,
видишь,  человека  вовсе  несообразно  кажет.  Нос с большой бугор, волос на
усах,  как дрова разбросали. Даже глядеть страшно, и смешно тоже. Народу тут
и  набилось густо. Старики, понятно, оговаривают: не до смеху, дескать, тут,
дело вовсе сурьезное. А молодых разве угомонишь, коли на них смех напал. Шум
подняли,  друг  над  дружкой  подшучивают.  Таютку  кто-то подтащил к самому
зеркалу, да и кричит:
     - Это вот тот большой парень зеркало открыл!
     Другие отзываются:
     -  И впрямь так! Не будь Таютки, не смеяться бы тут. Таюткино зеркало и
есть!
     А  Таютка  помалкивает  да  ручонкой  крепче  свое  маленькое зеркальце
прижимает.  Ераско  Поспешай,  конечно, тоже услышал про этот случай - сразу
выздоровел,  спустился в шахту и пошел к ганиному забою. Вперед шел, так еще
про  хворь помнил, а как оглядел место да увидел, что народ не боится, сразу
рысью забегал и закричал своим обычаем:
     -  Поспешай,  ребятушки, к подъему! Не до ночи вас ждать! Руднично дело
мешкоты не любит. Эка невидаль - гладкое место в забое пришлось!
     А сам, по собачьему положению, другое смекает:
     -  Рудничному  смотрителю не скажу, а побегу к приказчику. Обскажу ему,
как  моим  распорядком  в  забое  такую  диковину  отрыли.  Тогда  мне, а не
смотрителю награда будет.
     Прибежал  к  приказчику,  а  смотритель уж там сидит да еще над Ераском
насмехается:
     - Вон что! Выздоровел, Ерастушко! А я думал, тебе и не поглядеть, какую
штуку без тебя на руднике откопали.
     Ераско  завертелся:  дескать,  за  этим  и  бежал, чтоб тебе сказать. А
смотритель, знай, подзуживает:
     -  Худые,  гляжу,  у  тебя  ноги  стали. За всяким делом самому глядеть
доводится.
     Ераску с горя не лук же тереть. Он думал-думал и придумал:
     "Напишу-ко я грамотку заграничной барыне. Тогда еще поглядим, куда дело
повернется".
     Ну,  и написал. Так, мол, и так, стараньем надзирателя такого-то отрыли
в  руднике  диковинное  зеркало.  Не иначе самой Хозяйки горы. Не желаете ли
поглядеть?
     Ераско  это  с  хитростью  подвел.  Он  так понял. Приказчик непременно
барину  о таком случае доведет, только это ни к чему будет. Барин на ту пору
из  таких  случился,  что ни до чего ему дела не было, одно требовал - давай
денег  больше!  А  жена  у  этого  барина из заграничных земель была. У бар,
известно, заведено было по всяким заграницам таскаться. Сысертский барин это
же придумал:
     "Чем,  дескать,  я хуже других заводчиков. Поеду - людей посмотрю, себя
покажу".
     Ну,  поездил  у  теплых морей, поразбросал рублей и домой его потянуло.
Только  дорога-то  шла через немецки земли, а там, видишь, на это дело, чтоб
к чужим деньгам подобраться, нашлись больно смекалистые.
     Видят - барин ума малого, а деньгами ворочает большими, они и давай его
обхаживать.  Вызнали,  что  он  холостой,  и  пристроились  на живца ловить.
Подставили,  значит,  ему  немку посытее да повиднее, - из таких все ж таки,
коих свои немецкие женихи браковали, и вперебой стали ту немку нахваливать:
     -  Вот  невеста,  так невеста! По всем землям объезди, такой не сыщешь.
Домой привезешь, у соседей в глазах зарябит.
     Барин  всю  эту  подлость  за  правду  принял, взял да и женился на той
немке. И то ему лестно показалось, что невеста перед свадьбой только о том и
говорила, как будет ей хорошо на новом месте жить. Ну, а как обзаконились да
подписал   барин   бумажки,   какие  ему  подсунули,  так  и  поворот  этому
разговору. Молодая жена сразу объявила:
     -  Неохота мне что-то, мил любезный друг, на край света забираться. Тут
привычнее, да и тебе для здоровья полезно.
     Барин, понятно, закипятился:
     - Как так? Почему до свадьбы другое говорила? Где твоя совесть?
     А немка, знай, посмеивается.
     -  По  нашим,  -  говорит,  -  обычаям невесте совести не полагается. С
совестью- то век в девках просидишь, а это невесело.
     Барин  горячится,  корит  жену  всякими словами, а ей хоть бы что. Свое
твердит:
     -  Надо  было перед свадьбой уговор подписать, а теперь и разговаривать
не  к  чему.  Коли тебе надобно, поезжай в свои места один. Сколь хочешь там
живи, хоть и вовсе сюда не ворочайся, скучать не стану. Мне бы только деньги
посылал  вовремя.  А  не  будешь  посылать  -  судом взыщу, потому - законом
обязан ты жену содержать, да и подпись твоя на это у меня имеется.
     Что  делать?  Одному  домой  ехать  барин  поопасался: насмех, дескать,
поднимут,  - он и остался в немецкой земле. Долгонько там жил, всю заводскую
выручку  немцам  просаживал.  Потом,  видно, начетисто показалось али другая
какая причина вышла, привез-таки свою немку в Сысерть и говорит:
     - Сиди тут.
     Ну,  ей тоскливо, она и вытворяла, что только удумает. На Азов-горе вон
теперь  дом  с  вышкой  стоит,  а до него там, сказывают, и не разберешь что
было  нагорожено: не то монастырь, не то мельница. И называлась эта строянка
Раззор.  Этот  Раззор  при  той  заграничной барыне и поставлен был. Приедет
будто  туда  с целой оравой, да и гарцуют недели две. Народу от этой барской
гулянки  не  сладко  приходилось.  То  овечек да телят затравят, то кострами
палы  по  лесу пустят. Им забава, а народу маята. За счастье считали, коли в
какое лето барыня в наши края не приедет.
     Ераску,  понятно, до этого дела нет, ему бы свею выгоду не упустить, он
и послал грамотку с нарочным. И не ошибся, подлая душа. На другой же день на
семи  ли,  восьми  тройках  приехала  барыня  со своей оравой и первым делом
потребовала к себе Ераска.
     - Показывай, какое зеркало нашел!
     Приказчик,  смотритель  и  другое  начальство  прибежали.  Узнали дело,
отговаривают:  никак  невозможно женщине в шахту. Только сговорить не могут.
Заладила свое:
     - Пойду и пойду!
     Тут  еще баринок из заграничных бодрится. При ней был. За брата или там
за  какую  родню  выдавала  и завсегда с собой возила. Этот с грехом пополам
балакает:
     -  Мы,  дескать,  с ней в заграничной шахте бывали, а это что! - Делать
нечего,  стали  их  спускать.  Начальство  все  в  беспокойстве, один Ераско
радуется,  рысит  перед  барыней,  в  две блендочки ей светит. Довел-таки до
места.  Оглядела  барыня  зеркало.  Тоже  посмеялась с заграничным баринком,
какими оно людей показывает, потом барыня и говорит Ераску:
     - Ты мне это зеркало целиком вырежь да в Раззор доставь!
     Ераско  давай  ей  втолковывать, что сделать это никак нельзя, а барыня
свое:
     - Хочу, чтоб это зеркало у меня стояло, потому как я хозяйка этой горы!
     Только  проговорила, вдруг из зеркала рудой плюнуло. Барыня завизжала и
без памяти повалилась.
     Суматоха  поднялась. Начальство подхватило барыню да поскорее к выходу.
Один  Ераско  в  забое  остался.  Его,  видишь, тем плевком с ног сбило и до
половины  мелкой  рудой  засыпало. Вытащить его вытащили, да только ноги ему
по- настоящему отшибло, больше не поспешал и народ зря не полошил.
     Заграничная барыня жива осталась, только с той поры все дураков рожала.
И не то что недоумков каких, а полных дураков, кои ложку в ухо несут и никак
их ничему не научишь.
     Заграничному  баринку,  который  хвалился: мы да мы, самый наконешничок
носу сшибло. Как ножом срезало, ноздри на волю глядеть стали - не задавайся,
не мыкай до времени!
     А зеркала в горе не стало: все осыпалось.
     Зато  у Таютки зеркальце сохранилось. Большого счастья оно не принесло,
а  все-таки  свою жизнь она не хуже других прожила. Зеркальце-то, сказывают,
своей  внучке  передала.  И сейчас будто оно хранится, только неизвестно - у
кого.